Я этот пост написал четыре года тому назад, по ходу очередной тогдашней дискуссии про языковые нормы, а выложить все как-то руки не доходили. Но вот тут в посте про апОстрОф мне задали вопрос:
"> Наше языковое сознание страшно сопротивляется любым ситуациям, когда нам разрешают говорить или писать как захочешь.
Кто такие эти «мы»? Почему они не радуются свободе от училки с красной ручкой, от оценки в дневнике, от угрозы оставить на второй год? Зачем они загоняют себя в ситуацию, когда разрешается только один вариант чего бы то ни было, а остальные запрещаются?"
И я понял: пора! Хотя текст этот, по правде говоря, писан в порыве вдохновения, после полбутылки приятного чилийского винца. Принимать его совсем уж всерьез не стоит, но все-таки…Когда до меня доперло, что старая советская норма, по сути своей, чрезвычайно чопорна, я, естественно, задался вопросом: как же так? Откуда? Почему так? Казалось бы: революция, свобода, равенство, братство, все дела… И спустя каких-то десять-двадцать лет те же самые люди, которые выросли в разгар этой революции, демонстрируют резкое неприятие любой фамильярности, отвращение к просторечию, ужасно заботятся о том, чтобы говорить правильно и культурно, требуют обращения исключительно на вы и по имени-отчеству и вообще, так сказать, постоянно ходят при галстуке и застегнутыми на все пуговицы. Откуда же взялась эта натянутость, чопорность, эта «звериная серьезность»?
И тут мне пришло в голову посмотреть, кто же они были, носители и распространители этой самой нормы. Те, кто писал статьи, учил чужих детей, воспитывал своих, писал книжки для детей, в конце концов. Те, кто задавал тон.
читать дальшеСобственно, косвенно на эту мысль меня натолкнуло одно эссе из «Иронических юморесок» Носова. Эссе о мещанстве. А именно – мысль о том, что мещанин готов пойти на все, лишь бы его не приняли за мещанина.
Так вот, мысль моя довольно проста. Как правило, культурную и языковую норму определяют аристократы. В Советском же Союзе, особенно довоенной поры, норму определяли мещане.
Тут следует объяснить, что именно я имею в виду, говоря об «аристократах» и «мещанах». Разумеется, речь идет не о формальной принадлежности к сословиям (я, например, не уверен, что всякий отпрыск каких-нибудь «старосветских помещиков» чувствовал себя таким уж аристократом). Аристократ – это человек, от рождения принадлежащий к сливкам общества (уж какие бы там ни были сливки), человек, уверенный в своем высоком статусе. Мещанин – это человек из низов (относительных), который достиг более высокого статуса, чем его родители, и, возможно, рассчитывает, что его дети достигнут более высокого статуса, чем он сам. Соответственно, к своему происхождению мещанин может относиться по-разному (иной раз он им и гордится напоказ, дескать, вот, мол, сам, своим умом всего достиг!), но, как правило, в глубине души он его стыдится и старается скрыть.
Соответственно различается и отношение аристократа и мещанина к норме, культурной и языковой. Аристократ норму знает, но особого пиетета к ней не питает. Фактически, он сам и есть – норма. Он впитал эту норму с молоком матери, норма для него естественна, как воздух, все прочие возможные варианты для него вторичны. Если говорить о языковой норме, то для него она – «родной язык». К нарушениям нормы, допущенным по незнанию, он относится свысока, но снисходительно. Сам же он норму нарушать не стесняется именно потому, что свободно ею владеет. Его-то уж точно никто не упрекнет, что он говорит «эфто» потому, что не знает, как правильно. А если кто упрекнет, аристократ только пожмет плечами или посмеется. Это же игра, забава, остроумная шутка, а тот, кто этого не понял, просто лишний раз демонстрирует, что он – не из «своего круга».
Мещанин – другое дело. Для него норма – не воздух, а достижение. Символ принадлежности к высшей касте. Он ее усвоил, в лучшем случае, в школе, и далась она ему, прямо скажем, недешево. Неудивительно, что он ее чтит, дорожит ею, и любое отступление от нее считает за преступление. Он говорит грамотно и правильно, как иностранец, и избегает ошибок так старательно, будто ему за это тотчас влепят двойку. Играть с нормой? Помилуй Боже! Для того, чтобы играть с нормой, мещанину нужно переломить себя об колено, осмелиться выпустить из рук ту самую золотую рыбку, которая ему так дорого досталась и так много для него значит. Это требует изрядного мужества, и решается на это только человек действительно незаурядный; зато уж который решился, того, пожалуй, и аристократы сочтут за своего.
Ну ладно, это все лирика. А теперь смотрим: вот революция. Всю верхушку, все сливки общества вырезали под корень: кого расстреляли, кого отправили на каторгу, кого посадили на пароход и выслали в никуда. Некоторое время все бурлит и устаканивается, а когда устаканилось, оказывается, что революцию делать с бунтарями и сокрушителями основ можно, а вот чтобы построить нормальную повседневную жизнь, нужна норма и, соответственно, ее носители. И нишу, которую прежде занимали аристократы, занимают – кто? Те, кто владеет знаниями, а заодно владеет и нормой, пусть для них она и не «родной язык», а выученный, как латынь или французский.
«Мама моя была чернобровая, осанистая, высокая женщина. Лицо ее, красивое и правильное, кое-где было тронуто оспой, потому что родилась она в крестьянской семье, где натуральная оспа была обычной болезнью.
Я никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь называл мою маму прачкой, и очень удивился бы, если б услышал. Между тем в ту зиму она не разгибая спины стирала чужое белье, и деньги, получаемые ею за стирку, были, кажется, ее единственным заработком.
Держала она себя гордо, с достоинством. Ни с кем из соседей не водила знакомства. По праздникам, уходя со двора, надевала кружевные перчатки и стеклярусную черную шляпку, а узлы с бельем приносила ей на дом Маланка, дочка соседнего дворника, тоже чуть-чуть рябоватая... Маланка называла маму "барыней". А торговки, которые приносили к нашему крылечку груши, яблоки, кабачки, огурцы, называли ее "мадам"...
Говорила она по-южному, певуче и мягко, наполовину по-украински, наполовину по-русски. Маруся часто поправляла ее:
– Так не говорят!
Но мне почему-то нравилось, когда вместо "шея" она говорила "шыя", вместо "умойся" — "умыйся", вместо "грязный" — "замурзанный", вместо "воробей" — "горобец".
– Ах, мама, ты опять сказала "цибуля"! Надо говорить не цибуля, а лук! — поучала ее Маруся.
И мама так стеснялась своей прекрасной украинской речи, что при посторонних предпочитала молчать». К. Чуковский, «Серебряный герб»
Соответственно, мама героя Чуковского – первое поколение тех, кого я называю «мещанами», тех, кто начал зубами и когтями прокладывать себе и своим детям дорогу наверх, сам герой – который героически, вопреки указу о кухаркиных детях, окончил-таки гимназию – второе. Николай Носов, с которого мы начали этот разговор – сын эстрадного актера (надо ли напоминать, что в 1908 году эстрадный актер отнюдь не принадлежал к сливкам общества?); не знаю, кто были родители его отца, но не факт, что тот в детстве посещал гимназию. Мой дед – крестьянский сын из глухого угла Калужской губернии, окончивший церковноприходскую школу, и незадолго до революции приехавший в Москву и устроившийся мальчиком в лавку; всю жизнь проработал клерком или, как тогда говорили, «служащим»; подрабатывал переплетным делом, матушку мою водил по театрам и консерваториям. Бабка моя была дочка звонаря из Мценска; окончила все ту же церковноприходскую школу, тринадцати лет была отправлена в Москву, к дяде-купцу, продолжать обучение, но как-то заленилась и учиться не стала; все свободное время проводила за книжками.
Думаю, если вы пороетесь в своих корнях, то обнаружите там примерно то же самое. Подлинной аристократии в России и до революции было негусто, а революция ее вымела и вычесала частым гребнем. Крестьяне, рабочие, мещане (в юридическом смысле), поповские дети, местечковые евреи, прочие инородцы, купцы (не первой гильдии), если дворяне – то из мелкопоместных (см. у Гоголя описание детства Чичикова)… Их отпрыски, в первом или во втором поколении, отчасти еще до революции выгрызли, выцарапали себе образование, доросли до врачей, до учителей, до инженеров, отчасти – «поднялись» после революции (как тогда говорили – «революция открыла им дорогу к…» - ко всему хорошему, в общем). И вот они-то и задавали тон, определяли норму, о которой идет речь. Конечно, рабоче-крестьянское происхождение считалось как бы достоинством. Но усвоенные с детства представления не обманешь: демонстрировать свое рабоче-крестьянское происхождение в поведении или в речи было крайне неприлично (сколько анекдотов ходило про того же Никиту Сергеича, а тридцать лет спустя – и про Михал Сергеича!) Неудивительно, что для большинства из них норма, культурная и языковая, была не тем, с чем можно играть, как с мячиком или скакалкой. Для них норма была – святыней, за которую надобно держаться как можно крепче, чтобы она не упала и не разбилась. Неудивительно, что они старались быть святее самого папы. Играть можно только с теми ценностями, которые для тебя незыблемы и вечны, как закон всемирного тяготения. Если ты не уверен ни в норме, ни в своем владении ею, ты постараешься загрызть любого, кто на нее посягнет. Именно так и вели себя наши бабушки и дедушки, прабабушки и прадедушки, отстаивавшие свой островок Культуры в море дикости и невежества. Они бы не стали, как Вилли Вонка, умиляться, встретив в метро настоящих живых «пацанов с района» (willie-wonka.livejournal.com/573598.html): они родились, выросли и жили среди этих «пацанов», и изо всех сил отталкивались от них, чтобы не быть затянутыми мутной жижей «раёна». Два, три поколения должно было миновать, чтобы народилась новая «аристократия», которая может позволить себе щеголять тем, что путает «надеть» и «одеть», и говорить «евойный», видя в этом не дикость, а «тенденции развития живого языка».
P.S. Если хотите посмотреть на мещанина как он есть, в самом начале его развития, перечитайте – или, лучше, пересмотрите, - комедию «За двумя зайцами». Вот Свирид Петрович Голохвастов («Я не цирульник, я пи-рук-ма-хер!»), как он ни жалок и смешон – это первая стадия развития мещанина. Если он, допустим, все же женится на своей Проне Прокоповне, или другой невесте с приданым, то своих сыновей он, несомненно, отдаст в гимназию, и притом в самую лучшую, какую сможет себе позволить. Сыновья окончат гимназию, станут стыдиться своего нелепого папаши с его идиотской тросточкой, и, несомненно, поступят в Киевский университет. И еще лет пятьдесят спустя, встретив на улице его внука, вы, конечно, нипочем не догадаетесь, что этот интеллигентный седеющий господин (или гражданин) с бородкой, в очках и в шляпе – внук цирульника Свирида Голохвостого.
PP.S. А теперь, на досуге, можно подумать и о том, откуда взялись суровые викторианские нормы. Кто они были – герои Голсуорси? А кто были их отцы?