Ласковым тёплым вечером мы сидели за столиком на террасе и пили. Я пила кофе, Майкл - коньяк, а Лика пила вино. Каждый вёл себя, сообразуясь либо с количеством выпитого, либо с особенностями характера. Майкл горячился и выдавал различные теории, Лика невозмутимо раскладывала их по полочкам. Я наводила мосты между враждующими фракциями.
Наши голоса рвались ввысь, грозили пересечь границы "прайвеси" и достичь ушей соседей. Правда, соседи-индейцы не в состоянии оценить всю глубину и интеллектуальность нашей беседы. Да и русские бы не поверили, что в Америке в конце 20 столетия бывшие советские подданные, а ныне две госпожи и один господин так кипятятся, обсуждая поведение и характер... Анны Карениной.
Всё смешалось за нашим столиком. Майкл возмущённо кричал:
- Ну как, как она могла бросить сына? Она же мать!
Он выхватил из моих рук чашку и сделал судорожный глоток. Лика, поправляя очки, строго чеканила:
- Отец имеет такие же права на воспитание ребёнка!
Я пропищала:
- Пойми ты, она же не любила Каренина! Это же её трагедия!
- Но он же её муж! - цеплялся за эфемерные узы закона Майкл.
- Ах, Майкл, - сказала Лика. - Какой ты правильный! Должна, не должна... Она полюбила! - и залпом опустошила коньячную стопку.
Я не могла рассудить спорящих, так как из незрелых школьных впечатлений вынесла только неприязнь к Вронскому - источнику гибели Анны, которую мне было безумно жаль...
- Она должна, должна была терпеть мужа ради сына! - продолжал осуждать всех неверных жён Майкл.
- Она имеет своё право на счастье, она же человек, - отстаивала Анну Лика. - А потом, она ведь искренне хотела забрать сына...
Я отпивала попеременно то вино из Ликиного бокала, то коньяк из рюмки Майкла, сохраняя при этом невозмутимость.
Придя домой, я немедленно начала рыться в книжном шкафу. С верхней полки, обдав меня клубами пыли, низвергся водопад книг. Дом содрогнулся от удара. Я расчихалась, а с дивана вскочил дремавший там муж.
"Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему", - прочла я первую фразу и забыла обо всём на свете.
Утром за завтраком я читала, установив книгу напротив себя на самодельном пюпитре. Провожая супруга на работу, я рассеянно поцеловала его в щеку.
- Оставь в покое Анну, - посоветовал он. - У тебя завтра интервью, ты бы лучше готовилась!
- Хорошо, - машинально произнесла я, закрывая дверь.
И немедленно возлегла на диван, водрузив ноги на гору подушек. Действительность врывалась в мир кружевных платочков и человеческих страстей назойливыми трелями телефона и зубоврачебным дребезжанием машины для стрижки травы. Отключив телефон, закрыв окно и заткнув пальцами уши, я устроилась на ковре. Возвращения мужа я почти не заметила. Обиженный, он напрасно пытался привлечь к себе моё внимание. Я спешила добраться до трагической развязки, понять степень отчаяния героини, оценить её избранника.
Утром, собираясь в госпиталь на интервью, я не имела ни малейшего представления, о чём меня будут спрашивать. Меня занимало одно - как бы не выглядеть слишком нарядной. С трудом выудив из разноцветного тряпья чёрные брюки, белую блузку и серый пиджак с чёрными манжетами, я облачилась и, глянув на себя в зеркало, невольно отметила:
- Да, для помощницы медсестры выгляжу слишком хорошо...
По дороге в госпиталь, в автобусе и в метро, я продолжала штудировать историю любви и гибели Анны. Принятая в госпитале по всем правилам американского этикета, я была оставлена в кабинете наедине с толстой книжкой и чистым листом бумаги. Старшая медсестра, заметив тревожную искру в моих глазах, успокаивающе заметила:
- Я думаю, миссис Лана, что вам не о чём беспокоиться. Ведь вы в России работали медсестрой в госпитале, не так ли? А это - вопросы для помощницы медсестры, и я не сомневаюсь, что вам не составит труда ответить



среди наших контр-агентов появился Вронский. ему надо позвонить и погворить с ним по делу. по работе. мучительно пытаюсь вспомнить его имя, фамилию не могу. Он - Вронский.