Волею судеб меня тут как-то вынесло на интереснейшее петербургское семейство Олениных (отец, Алексей Николаевич, - член Российской академии, "тысячеискусник", историк, археолог, в числе его друзей и протеже - Гнедич, Крылов, Жуковский, Вяземский). Но в данном случае не это главное, а главное то, что у Оленина были двое сыновей, принимавших участие в Отечественной войне.
И пишет отцу их старший сослуживец и друг семьи:
"По малому числу квартир случилось мне стоять с ними в одной избе, и я имел удовольствие видеть Николая и Петра танцующих pas de chale с необыкновенными грасами. Они также при мне плясали по-русски, и вот в каком костюме. У обоих овчинные тулупы: оба портупеями подпоясены; у Николая же Алексеевича черная сафьянная шапка, наподобье скуфейки, с серебряными цветами, и зеленые сапошки. У Петра же Алексевича голова завязана платком, а на ногах желтые сапоги.
Вы признаетесь, Алексей Николаевич, что такого рода занятии не могут портить молодых людей.
Еще я вас должен уведомить о немаловажных происшествиях, случившихся с Николаем и с Петром. 1-й потерял между Софиею и Гатчиною кисет с табаком, а вторый забыл в Гатчине несколько фунтов конфет, которые после были присланы в полк при сообщении, и мною розданы, кому конфет угодно было" И вот так читаешь и, с одной стороны, думаешь - вот же ж молодые раздолбаи - а, с другой стороны, как-то не поворачивается язык над ними смеяться, потому что ты знаешь, что через несколько дней эти мальчики, одному из которых неполных девятнадцать, а второму семнадцать, встанут на Бородинском поле перед своими взводами, и старший погибнет, а младший получит седину, контузию и мучительные головные боли на всю жизнь. А те их ровесники, которые выживут и останутся в строю, к двадцати годам приобретут такой боевой опыт, что мало не покажется.
Как-то интересно это сочетается - ранняя взрослость, полная самостоятельность, огромная ответственность... и всё то, что от
молодой дури избытка юных сил творят в соответствующем возрасте те же Волконский и Лунин, например.
И - полная ответственность, да.
читать дальшеНе менее трагический случай произошел с влюбленным 14-летним подпоручиком Костромского ополчения. 10 ноября 1813 года при осаде крепости Глогау ополченцы отбили вылазку 400 французов, потеряв при этом лишь 6 человек убитыми и ранеными. В Главную квартиру генерала Беннигсена отправили реляцию со списком представленных к наградам. Дело по военным меркам — мизерное, зато бумага получилась большая. Подпоручик был адъютантом при дежурном генерале. Не найдя своей фамилии, но желая произвести впечатление на возлюбленную девушку по имени Фридерика, он внес себя в список, искусно подделав список генерала Розена. Молодой человек не подозревал, что тем самым подписывает себе смертный приговор. Претендовал поручик на орден Святого Владимира 4-й степени, который и получил вместе с бантом. Однако обман вскоре раскрылся, молодому офицеру грозил суд. Он бежал из армии, девять дней скрывался и 25 мая 1814 года застрелился возле пруда, недалеко от дома, где жила его любимая (Арцыбашев И. П. Самоубийцы в эпоху Наполеона // Воен.-ист. альманах «Император». 2005. № 7. С. 29).
Артамон, кстати говоря, уже "старичок" - ему осенью двенадцатого года исполняется девятнадцать. Ну, конечно, сравнительно с некоторыми юными офицерами Муравейника, вроде того же Михаила, будущего Муравьева-Виленского, которому на момент Бородина то ли шестнадцать, то ли неполных шестнадцать.
Из воспоминаний брата Михаила Муравьева, Николая - будущего Муравьева-Карского:
В начале 1812 года батюшка привез в Петербург брата Михайлу для определения его на службу. Михайла имел уже отличные познания в математике, в коей был сведущее своих экзаменаторов. Его немедленно взяли в колонновожатые с поручением преподавать науку в одном из классов. По прошествии двух недель после определения на службу его назначили экзаменатором и самого произвели по экзамену в офицеры. Из числа произведенных тогда 18 человек в офицеры брат был поставлен в списке старшим, Артамон Муравьев последним.
И то хорошо 
Брат Артамона, Александр, например, с первого раза экзамен не сдал и поступил в инженеры. В инженерном корпусе, спустя некоторое время, его проэкзаменовали вторично и наконец удостоили офицерского чина. Впрочем, с математикой, в изучении которой Артамон, по рассказу кузена Николая, несколько продвинулся в университете, там, видимо, всегда оставалось странно. В пачке писем под трогательным названием "Батюшкины письма", где, в основном, всякие хозяйские дела и отчеты от отца по имению, на обороте одной из эпистол идет длинный столбик карандашных вычислений, под которым, очевидно от безнадежности, подписан итог: 28 = 30. В самом деле...
"Любезному моему сыну и матушке Вере Алексеевне поклон..."
Про молодого А.З., с кем не делился, есть немного тут: kemenkiri.narod.ru/gaaz/kochubey.htm И вообще там интересные истории, про Левашова, например.
Занятия у нас были почти ежедневные; эскадроны учились поочередно на дворе у полкового командира, и он всегда после учения имел обыкновение приглашать офицеров к себе на обед. Обеды эти бывали весьма скучны и официальны, потому что Левашов не приглашал нас даже снимать сабли и за обедом постоянно читал офицерам различные нравоучения.
Это нам не нравилось, и мы всеми силами старались избегать его приглашений и потому к концу учения старались улизнуть, прежде чем он успеет нас пригласить. Левашову это казалось весьма странным, и он через своих адъютантов Олсуфьева и Бориса Александровича Лобанова-Ростовского, старого моего товарища по Гродненскому полку, старался узнать, почему офицеры избегают его приглашений.
Узнав причину, он на другой же день во время учения подъехал к нам и лично пригласил на обед для того, чтобы предупредить наш уход и лишить возможности кого-либо из нас отказаться, и в этот день предложил нам снять сабли. Но за обедом высказал удивление, что офицеры так мало дорожат саблями и что в го время не так было; что, по его мнению, сабля составляет честь офицера и потому, когда он был еще молодым офицером и как-то раз опоздал к чистке лошадей, за что эскадронный командир его арестовал, то он плакал как дитя, потому что у него отняли саблю.
На это я позволил себе ему заметить, что честь и сабля совсем две вещи разные; что он может меня арестовать, когда ему заблагорассудится, а что чести своей я ему никогда не отдам. Что же касается до того, что если б я был арестован за пустяки, то заплакал бы тоже, но только не о сабле, а о глупости своего начальника.